Р. Фукс Месть Булата Окуджавы


	▪ СТАТЬИ И РАССКАЗЫ ––––––– ▪ ЧТО ПИСАЛИ В ПРЕССЕ –––––– ▪ ПЕСНИ И СТИХИ

МЕСТЬ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

Из записок коллекционера Магнитиздата

Наверное, еще многие помнят повторный грандиозный успех во всем мире песни Александра Вертинского "Дорогой длинною", которую уже на памяти наших современников исполнила известная английская певица Мэри Хопкин, а записала и выпустила бывшая фирма знаменитой английской поп-группы Битлз "Apple". Эта песня под названием "That was a Day My Friend" была напета на английском языке, но фактически – похищена у Вертинского английским композитором Раскиным, поскольку на этикетке стоит именно его имя. Сама Мэри Хопкин здесь, конечно, ни при чем. Главное, что эта песня, практически забытая у себя на родине, вдруг стала пользоваться феерическим успехом, в короткое время завоевав эстраду всех западных стран без исключения. Ее пели на английском, немецком, французском и итальянском языках. А вот на русском – не пели.

Наконец, в Западной Германии Иван Ребров перевел ее текст с английского на русский. Получилось, конечно, совсем не то, что у Вертинского, но все-таки вышла пластинка, которая попала в Союз. Там ее услышал один кинорежиссер, снимавший очередной фильм о войне. Нужно было передать переживания русского безоружного солдата, который идет по обстреливаемой немцами пустынной дороге, спереди и сзади его рвутся снаряды и мины, а он все идет и то ли что-то поет, то ли кричит. Лучше, конечно, пусть поет. Но что? И тут режиссер услышал исковерканную Иваном Ребровым "Дорогой длинною", узнал в ней песню Вертинского, разыскал настоящий текст, и вот солдат, идущий навстречу своей смерти, поет:

Дорогой длинною

И ночью лунною,

И с песней той,

Что в даль летит звеня,

И с той старинною,

С той семиструнною,

Что по ночам так мучила меня!

Так, сделав большой круг по белу свету, вернулась песня в Россию, прозвучав с экрана. Но в самой России уже были другие настоящие песни о войне, и пел их второй после Александра Вертинского бард России – Булат Окуджава:

Вы слышите: грохочут сапоги,

И птицы ошалелые летят...

Да, именно с этой песней выступил на своем первом концерте в Московском доме кино в 1960 году никому тогда не известный Булат Окуджава. Я не буду повторять всего того, что о нем уже писал в своих статьях Р. Полчанинов в НРСлове от 18 апреля 76 г., 27 мая 76 г., 18 октября 76 г., расскажу только со слов самого Булата Окуджавы, как проходил этот концерт. Он рассказывал: "В 60 году, в самом начале года, мне вдруг пришлось впервые публично выступать. Это было в Ленинграде, в Доме кино, в маленьком зале. Там все очень хорошо прошло, об этом прослышали в Московском доме кино и меня пригласили. Был субботний вечер отдыха. Пришли люди отдыхать. Показывали перед этим фильм "Осторожно, пошлость", потом объявили меня. Тогда еще мною особенно не интересовался и не знал, и я вышел на эту громадную сцену, ужасно робея. Перед каким-то поврежденным микрофоном я стал петь одну из своих песен. Так как я очень волновался, очевидно, половина слов пропала. Мне так казалось. Вдруг из зала кто-то крикнул: "Пошлость!", и группа сидящих около этого человека людей начала аплодировать. Я взял гитару и ушел со сцены. Вот таким было мое первое большое публичное выступление."

Булат в то время находился в очень бедственном положении, работы не имел, стихов его не печатали. Выступление это организовал для него знакомый кинорежиссер, которому очень нравились его песни. В дальнейшем режиссер рассчитывал использовать некоторые песни Окуджавы в своем фильме, но это было делом будущего, а ему хотелось помочь Булату сейчас, и тут подвернулось это выступление во втором отделении концерта.

Как явствует из его рассказа, Окуджава сильно волновался, так как это было его первое выступление перед столь обширной аудиторией. Он тогда еще не знал, что магнитофонные пленки с записями его песен уже есть во многих советских квартирах.

Когда он вышел на эстраду, зал настороженно гудел. Это было так необычно: перед зрителями предстал какой-то худенький чернявенький человек, очень скромно одетый, с плохонькой гитарой в руках, к грифу которой была привязана обычная веревка. Держится как-то бочком, неуверенно, вести себя на сцене явно не умеет.

"Чем это нас решили сегодня угостить? – прикидывала снобствующая околокиношная публика. – Самодеятельность какая-то. И это в Доме кино! До чего дожили!"

Это особая публика: жены, братья, сватья, невесты и невестки киноработников, мнящие себя крупными специалистами в мире искусства, не принимающие и не понимающие ничего нового.

...А Булат все ждал, когда же зал немного затихнет. Нет, и не думают затихать: наоборот, ровное гудение стало перебиваться выкриками, смешками, свистками. И Окуджава, встав вплотную к микрофону, взял свой первый аккорд на гитаре. А кто еще мог ему помочь? Лишь его старенькая гитара и могла... Но ее одинокий аккорд потонул в шуме зала. И поведя гитарным грифом, как стволом автомата, плюнув на то, что его не слушают, что его не поймут, Булат Окуджава запел:

...И женщины глядят из-под руки,

В затылки наши круглые глядят...

Из зала послышались смешки, свистки. Потом какой-то остряк, вспомнив название только что показанного фильма, крикнул: "Пошлость!"

Окуджава остановился на полуслове. Затем молча снял с груди гитару и ушел со сцены. Я не был на этом концерте Булата Окуджавы в Москве. О нем мне рассказали – и сам Булат Окуджава с магнитофонной ленты, и те, кто сидели тогда в зале. Не был я, к своему глубочайшему сожалению, и на его предыдущем концерте в Ленинграде, где певца встретили очень тепло и долго не отпускали со сцены. И я счастлив, что слава его и успех родились именно у нас в Питере, там же, где родились слава и успех Александра Вертинского.

Попал я на концерт Булата Окуджавы лишь несколько лет спустя. Стихов его тогда все еще не печатали, но песенная слава росла неудержимо. В первом отделении он читал свои стихи, из которых мне больше всего понравились и запомнились "Берегите нас, поэтов...", а во втором отделении он пел свои старые и новые песни, уже хорошо известные всем присутствующим в зале. Окуджава охотно отвечал на записки, то и дело передаваемые из зала, пел все, о чем его просили. Я не удержался и тоже в записке попросил спеть его свою любимую песню. Прочитав ее, Окуджава с минуту подумал, потом запел:

Настоящих людей так немного,

Все вы врете, что век их настал,

А посчитайте и честно, и строго,

Сколько будет на каждый квартал?

Настоящих людей очень мало,

На планету совсем ерунда,

А на Россию одна моя мама,

Только что она может одна?

Рассказ о своем первом концерте в Москве Окуджава заканчивал так: "Ну, я вам должен сказать, что я человек злопамятный и долго отказывался выступать в Доме кино после этого. Но потом, ровно через семь лет, я выступил там снова, и меня хорошо принимали, и уж когда я увидел, что никто свистеть не будет, я тогда все припомнил".

А дело было так. Булат вновь волновался, как в тот первый концерт. На сей раз слушали его восторженно, зал не желал отпускать певца. Булат устал, но что-то не давало ему уйти со сцены. И вдруг он понял, что это чувство самой обыкновенной мести, которое все эти годы жило в его кавказском сердце. Плюнув на регламент и вспомнив себя тем униженным и оскорбленным, он снова очертил в направлении зала полукруг грифом своей звонкой гитары: "Вы слышите: грохочут сапоги..." Дойдя до тех же самых слов, где его прервали семь лет назад, он резко оборвал песню и, не оборачиваясь, ушел со сцены. Это была его месть. Зал недоуменно и растерянно молчал. Потом, как будто что-то поняв и вспомнив, взорвался аплодисментами.